Читаем без скачивания Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти] - Катя Ткаченко

Они толкутся, они о чем–то переговариваются, они тоже собираются сделать заказ — интересно, что едят и что пьют тени?

Появляется официант, он несет мой поднос, за остальными столиками все так же никого, сиеста, время, когда надо быть дома, спасаясь от оглушительной жары.

У меня опять начинает пульсировать в висках, я хочу одного: скорее оказаться в автобусе, в спасительной прохладе кондиционера. Хотя в первые минуты, как я оказался здесь, в Фигерасе, я подумал о том, что надо быть последовательным и добраться до Кадакеса, по крайней мере, чтобы окончательно разобраться со всеми этими тенями, столь внезапно возникшими в жаркий каталонский день на закате моей жизни, и попытаться понять, отчего господин с усами так никогда и не стал настоящим любовником того, кто поразил меня однажды и навсегда, написав как–то в совсем другом месте земного шара завораживающие строчки о том, что «Я в этом городе раздавлен небесами, и здесь, на улице с повадками змеи, где прорастает ввысь кристаллом косный камень, пусть выпадают волосы мои…»

Отчего–то мне кажется, что когда он их писал, то вспоминал те пасхальные дни в Кадакесе.

От Фигераса до Кадакеса рукой, что называется, подать.

Если взять такси, то доехать можно за полчаса.

Вот только потом придется возвращаться.

Я достаю бумажник и понимаю, что возвращаться мне придется на том самом автобусе, на котором меня и привезли в это солнечное царство теней: у меня с собой совсем немного денег, забыл захватить, оставил в сейфе, в номере отеля.

Хватит лишь на какой–нибудь сувенир.

После того, как заплачу за пиво и за багет.

Я допиваю пиво и расплачиваюсь, в тени платана уютно, боль в висках исчезла, а солнце палит все так же неумолимо и совсем неохота вставать и выходить из–под ветвей на жару.

На противоположной мне стороне, прямо у стены музея, молодой художник торгует акварелями.

Его не смущает солнце, он бронзовый от загара, в шортах и майке. Я смотрю на него и откровенно любуюсь.

Мне опять хочется в Кадакес, только уже не одному, а с этим милым молодым человеком, но деньги остались в сейфе, а тех, что есть, хватит лишь на одну из акварелей, и то — не самую большую.

Я подхожу к нему и начинаю перебирать предлагаемый товар.

Он смотрит на меня оценивающим взглядом, я улыбаюсь и качаю головой, жара опять начинает донимать меня и вновь становится трудно дышать.

Наконец, я выбираю одну из работ, спрашиваю о цене — мне как раз хватит.

Расплачиваюсь и жду, пока он, поигрывая своими мускулами, будто не сворачивая листок бумаги в трубочку, а занимаясь чем–то более серьезным и требующим намного более усилий, пакует мне купленную тень этой площади и этого ресторанчика, с навсегда запечатленными на бумаге оранжево–желтыми разводами дневного летнего солнца в городке Фигерас, площади, что возле самого театра–музея Сальвадора Дали и ресторанчика с помпезным названием «Империал», в котором я, сидя в тени большого платана, который тоже светло–зеленым бликом присутствует на бумажном листе, выпил кружку пива и съел багет с местным копченым окороком, известным как хаммон, незримые тени чего тоже можно найти на этом акварельном прямоугольнике, который я — если, конечно, благополучно закончится моя странная поездка — заделаю в рамку под стекло и повешу в своем кабинете, как памятник всем тем теням, что прошли мимо меня сегодня, хотя если бы вчера я не поддался на уговоры отельного гида, то ничего бы этого не было.

Ни поиска тени от солнца, ни поиска теней давно уже ушедшей любви.

Я смотрю на часы и с радостью вижу, что уже вполне можно идти в автобус.

Без заезда в Жирону обратный путь на побережье займет чуть больше часа.

В удобном кресле, с хорошо работающим кондиционером.

Здесь, в автобусе, никакая тень тебе не нужна.

24

Самое смешное, что я плачу.

Плачу, сидя на унитазе.

Слава богу, что глаза еще не накрашены.

Мне жалко.

Жалко этого старого павиана, про которого я думаю, что он — мой отец.

Который — вполне вероятно — на самом деле мой отец.

Он меня разжалобил, меня хочется гладить его по голове и шептать: не бойся, все будет хорошо, все будет в порядке…

Мне всех сейчас жалко: и его, и мужа, и Майю, и себя…

Себя прежде всего за то, что я вляпалась во всю эту историю.

Что у меня все не как у людей, вплоть до того, что под левую грудь я себя имплантировала какую–то хрень…

Маленькую фиговинку, которая работает лишь тогда, когда хочет.

К примеру — сейчас.

В левой половине головы ясная картинка того, как муж общается с секретаршей и посматривает на часы.

Все правильно, нам скоро выезжать в аэропорт, а я еще не собиралась.

Значит, будет скандал.

Только скандала мне сейчас не хватало.

Я перестаю плакать и думаю, куда мне засунуть книгу.

Я не могу оставить ее дома — он может найти.

Лучше захватить ее с собой.

Майя будет принимать процедуры, я буду читать.

Сидя в тени, под навесом, у бассейна.

Там есть бассейны, у каждого отеля — свой бассейн.

В Мертвом море не купаются, в него погружаются.

На пятнадцать минут, не больше.

На берегу — большие часы, ты сидишь в море как в ванне с глицерином. И смотришь на часы.

Ты не можешь плыть, ты не можешь ничего.

Только болтаться, боясь, что вода попадет тебе на слизистую.

Муж выходит из офиса, я хватаю кусок хлеба и кусок сыра и начинаю лихорадочно метаться по квартире.

Голая и не подмытая с вечера — залезу в душ, когда все соберу.

На Мертвом море я уже была, сутки, мы с мужем останавливались в апартаментах — киббуц Калия, в самом начале побережья.

Мы приехали вечером, до этого были в Иерусалиме.

Дорожная сумка там, где всегда, но надо решить, что брать с собой.

Например, сколько платьев мне нужно.

И маек.

И шортиков.

Сейчас весна, но там уже может быть жарко.

Хотя брюки тоже надо.

По дороге из Иерусалима мы видели аварию — две машины не смогли разъехаться. И кто–то лежал на дороге, накрытый куском материи. То ли одеялом, то ли чем–то еще.

И все ждали полицию.

И уже была скорая.

Я не знаю, почему я вспомнила именно это.

Лучше бы что–нибудь другое.

Например, как я была счастлива там, на Мертвом море.

Когда мы вышли из автобуса, то я вдохнула в себя эту жару и вдруг почувствовала, как изнутри меня выходит вся мерзость. Она отслаивалась пластами и испарялась прямо через рот — с каждым выдохом. Было жарко, очень жарко, больше, чем просто очень жарко.

Но необыкновенно свободно и хорошо.

Муж сидит в машине и куда–то едет, я даже догадываюсь — куда.

Я думаю, какое белье с собой взять и вдруг решаю, что надо самое красивое. И самое сексуальное. Я хочу, чтобы Майя смотрела на меня и ей было приятно. Не знаю, почему, но хочу.

Наши апартаменты были из двух комнат — спальня и гостиная.

В спальне большая кровать, а за окном — вид на Иорданию.

Тут — Израиль, там — Иордания, можно было закрыть окно жалюзями, но я сказала: — Нет, пусть будет открыто!

Апартаменты были в домике, перед домиком — газон. На газоне стоял круглый пластиковый стол и такие же кресла, то ли два, то ли — три.

И еще надо взять туфли. Туфли и босоножки, босоножек две пары и обе — без каблука.

Ходить там на каблуке — полный бред, стираешь ноги, а потом заходишь в Мертвое море. И начинаешь визжать. Потому что жжет и щиплет, все потертости, все сопрелости, все порезы.

Но это я обнаружила утром, когда решила тоже причаститься.

А вечером все было по другому, в тот вечер я даже не могла себе представить, что он захочет меня убить. Или заставит меня просто постоянно думать об этом и потихоньку сходить с ума. Какой уже день подряд я схожу с ума? Какой час и какую минуту?

И надо взять свитер, не знаю, зачем, но мне кажется, что надо. Хотя — может — что и нет. Я не была там в это время года, но вдруг там прохладные вечера?

Я не знаю, какие там сейчас вечера, а тот вечер был очень жарким.

Мы шли на ужин и было темно.

Фонари и журчание воды из шлангов.

Клумбы и деревья, к каждой клумбе и к каждому дереву — шланг.

И цикады или кто–то вроде цикад.

Когда я была маленькой, то обожала кузнечиков.

Я их ловила и смотрела, как они пытаются выскочить из моей ладошки.

А потом — отпускала.

Ужин был в столовой киббуца, очень смешно.

На этот раз мы должны жить в настоящем отеле, он даже говорил, как он называется, но я забыла.